* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки
МАРКС [8G1 МАРКС фактическим подчинением человека истори чески данному положению ЕешеЙ, Маркс по казывает на примере цензурной инструкции 1841. Т р е з в ы й , откровенно - эгоистический режим Фридриха Вильгельма III требовал от редактора денег в обеспечение его добро порядочности. П р и новом либерально-ро мантическом короле «денежный залог, пред ставляющий прозаическую настоящую га рантию, превращается в идеальную, а э т а идеальная — в совершенно реальное и инди видуальное положение, приобретающее ма гическое воображаемое значение». Вещест венное становится человеческим, а челове ческое—вещественным. Вместо денег новая королевская инструкция требует от р е д а к тора «научной способности» и «положения». «Общее требование научных способностей» к а к это либерально&—восклицает М а р к с . — Частное требование п о л о ж е н и я , к а к это н е либерально! Научные способности и положе ние вместе, к а к это мнимо-либерально!» Под ореолом романтизма скрывается прозаиче ский частный интерес, своекорыстие. Когда речь идет о том, чтобы ограничить свободу печати, романтическая инструкция прусско го короля всецело доверяет личности цензора и *с пафосом всеобщности высказывает неч то чисто индивидуальное». Инструкция ни сколько не заботится о том, чтобы законным порядком оградить писателя и редактора от случайных черт индивидуального произвола цензора. Напротив, когда речь идет о том, чтобы цензор оправдывал свое назначение сионского стража интересов правительства, инструкция становится недоверчивой, к а к Шейлок. Т а же двойственность обнаруживается в дебатах рейнских сословий об охране ин тересов лесовладельца и выборе стражни к о в . Благодушные иллюзии там, где речь идет об интересах подчиненных, и придирчи вый скептицизм по отношению к людям, по скольку это касается себственного к а р м а на—такова вообще «двойная мера», прису щая «своекорыстию». «Мы видим, что своеко рыстие обладает двоякой мерой и весом д л я оценки людей, двояким мировоззрением, дво якими очками, из которых одни окрашивают псе в черный цвет, другие — в я р к и й . Когда н у ж н о жертвовать другими людьми, когда дело идет о прикрашнвании сомнительных средств, тогда своекорыстие надевает розо вые очки, через которые его орудия и его средства представляются ему в фантастиче ском сиянии, тогда оно и себя и других у б а ю кивает непрактичными и приятными мечта ниями нежной и доверчивой души, В к а ж д о й складке его лица сквозит смеющееся добро душие. Своекорыстие до боли сжимает р у к у своего противника, но оно жмет ее С чув ством доверия. З а т о дело принимает совсем другой оборот, когда приходится думать о собственной выгоде, когда н у ж н о з а к у лисами, где иллюзии сцены исчезают, и с пытать годность орудий и средств. Будучи строгим знатоком людей, своекорыстие и осто¬ рожно и недоверчиво надевает свои мудрые черные очки, очки п р а к т и к и . Подобно опыт ному лошаднику оно подвергает людей д о л - типизма но отношению к о всему прогрессив ному с безграничным уважением к сущест вующему от века в еще большей степени ха рактерно дли «романтической к у л ь т у р ы » . Р о мантика окутывает магическим сиянием то, что на деле является сухим, прозаическим фактом, е..Неопределенность, нежная за душевность и субъективная необузданность романтизма, — пишет М. в статье „Заметки о новейшей прусской цензурной инструк ции",—переходит в чисто внешнее прояв ление лишь в том смысле, что внешняя случайность проявляется уже не в проза ической, з. кл юченной в известные границы определенности, а в удивительном ореоле, в воображаемой глубине и в великолепии». Благородная видимость романтизма нахо дится в противоречии с его черствым суще ством. Отсюда двойственность или спо рее, лицемерие романтизма, «который всег д а является вместе с тем и тенденциозной поэзией». Подобная оценка романтизма с о х р а н и л а с ь у Маркса навсегда. В этом отношении чрез вычайно х а р а к т е р н о например его отноше ние к Шатобриану, к-рым он занимался в 50-х гг. В письме к Энгельсу [от 20 опт. 1854] мы находим следующее место: «При изучении испанской клоаки я наткнулся на почтенного Шатобриана, этого Златоуста, соединяющего самым противным образом аристократический скептицизм и волтерьлнство X V I I I г е к а е аристократическим сенти ментализмом к романтизмом X I X в. Р а з у меется во Франции это соединение к а к стиль должно было создать эпоху, хотя и в самом стиле несмотря на все артистические ухищ рения фальшь часто бросается в глаза». Не т р у д н о заметить, что характеристика двой ственности мировоззрения Шатобриана, со единяющего в себе трезвенный скептицизм и романтическую чувствительность, совпа дает с тем, что М. еше в 1842 писал о р о мантизме. Это постоянство в оценке и истол ковании «романтической культуры» пора ж а е т и в следующем отрывке, относящемся к 70-м гг.: «... Я читал книгу Сент-Бёва о Шатобриапе, писателе, который мне всегда был противен. Ьсли этот человек приобрел т а к у ю славу во Ф р а н ц и и , то лишь потому, что он во всех отношениях представляет собой воплощение французской vanil6 (тще славия) и притом этой vanite не в легком фривольном наряде восемнадцатого столе т и я , но облаченной в романтическую одеж ду и щеголяющей новоиспеченными оборо тами речи; л о ж н а я глубина, византийские преувеличения, кокетство чувствами, пест рые переливы, worn" pointing (словесная жи вопись), и ьсе это театрально, sublime (i озпышенно), словом, т а к а я л ж и в а я мешанина, к а к у ю еще свет не производил к а к по фор ме, т а к и -по содержанию» (М. к Энгельсу, 30 ноября 1873). Вернемся однако к тому возрождению «византийства» и азиатчины, которое М. усмат ривал в немецких порядках первой полови ны X I X века. Двойственность «романтиче ской культуры», заключающееся в ней про тиворечие между внешней человечностью и