* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

220 ПУШКИНЪ. dooionrense experience» (1822 г.). Конечно, все это, какъ сознается самъ авторъ письма, подсказано опытами жизни. Еще ранее, въ письм^ къ Дельвигу отъ 28-го марта 1821 г., поэтъ говорилъ, что «для существа, одаревпаго душой», н?тъ другого воспитания, кроме того, которое дается ему «обстоятельствами жизни и имъ самимъ». Изъ пересказаннаго нисьма къ брату нетрудно усмотреть, что иока «воспитанхе» не отличалось стройностью и даже равноценностью выводовъ,—зд^сь все случайно, все cureniaso; и благородное, и пошлое, все еще полно минутиыхъ впечатлЗщШ, отчасти даже той поэтической неправды, которая всего ярче по напыщевности въ одномъ отрывке къ какому-то неизвестному лицу: »Vous etes mon digne maitre, brave, mordant, mechant,—cela n'est point assez, il faut etre feroce, tyran, vindicatif, c'est ou je vous prie de me conduire. Les hommes ne Taillent pas qu'on les evalue par ces etincelles du genie et de sentiment, par les qaelles je me suis avise de les evaluer. Jusqu'a present c'est par berqaovetz du'il faut les estimer. Il faut se rendre aussi egoiste qu'ils le sont en general pour en venir a bout. C'est alors seulement que l'on peut assigner le plan qu'il convient a chacun d'occuper». Конечно, въ этихъ краеи-выхъ, но напыщенныхъ словахъ много неправды; во она нравилась Пушкину въ известные моменты его настроенШ ; эта неправда принесена была преклонетемъ предъ поэз1ей Байрона, предъ личностью Наполеона. Но какъ мудрымъ настав л еи1-ямъ, преподанными брату, поэтъ не слйдо-валъ въ жизни, такъ и эту неправду онъ позднее распялъ въ лице Алеко. Если поэма написана и позднее, то несомненно образъ героя и концепция всего пропзве-дешя сложились раньше, и она доказываешь это. Да по самой сущности своей, еще не устоявшейся души, въ это время Пушкинъ не могъ еще остановиться на чемъ-нибудь одномъ: стовтъ перелистать его лиричес-Kia стихотворешя за этотъ перюдъ,— и разнообраз!е настроенШ бросится въ глаза. Вотъ застольная песенка въ честь вина и любви, вотъ—меткая эпиграмма, невольно вызывающая улыбку, вотъ задушевная, теплая элепя, вся дышащая любовью къ лядямъ; сейчасъ же затбмъ ос-колокъ злой сатиры, за нею возвышенная молитва, страстный вопль, какая то скаб- резность, ласковая шутка, обломокъ какой-то поэмы на релштозныя темы, — поэмы, обильно изуродованной цензурой, — смехъ и слезы, радость и горе, вера и неверхе— все это причудливо мешается въ этомъ калейдоскопе настроенШ. И среди этой пестроты все замётнее и определеннее вырисовывается тотъ простой, сердечный, доброжелательный, всепрощающей Пушкинъ, котораго мало кто подозревалъ въ юноше заносчивомъ, не всегда прилич-номъ, распустившемся въ Кишиневе. Письма выдаютъ его головой. Впервые оторванный отъ блазкихъ друзей, поэтъ, несомненно, болезненно ощутилъ пустоту въ сердце и его тянуло къ тбмъ лщамъ, дружба которыхъ теперь, во время его «сердечнаго сиротства», была особенно потребна,—быть можетъ потому въ письмахъ его звучатъ необычайно неж-ныя ноты, часто малодушныя, иногда шутливыя, редко заносчивыя и дерзюя. Письма последняго сорта — Французсые черновики, найденные между бумагами поэта, и, быть можетъ, это даже не письма, а каюя - нибудь заметки: по крайней мере, слвшкомъ резкииъ диссонансомъ выделяются они на светломъ Фоне техъ много численныхъ нисемъ, въ которыхъ сказалось необыкновенная гращя пушкинской души. Въ отношешяхъ къ многимъ изъ корреспондентовъ своихъ онъ порою нежевъ и деликатенъ, иногда умеетъ доб-родушнымъ слово мъ успокоитъ наростаю-щее неудовольств1е. Его злослов1е въ свободной болтовне здесь никогда не пере-ходитъ за пределы добродуния. Во многихъ письмахъ онъ благодарить друзей за доброе къ нему отношение, жалуется ва то, что они его забываютъ. «Дельвигу и Гнедичу продолжалъ я писать, жалуется онъ Гречу, — да они и въ усъ не дуютъ. Что-бъ это значило? Если просто забвеше— то я имъ не пеняю; забвенье — естественный уделъ всякаго отсутствующего». Брата онъ упрекаетъ за краткость его пнсемъ: «болтливость братской дружбы, говорить онъ, была бы мне большамъ утешешемъ. Представь себе, что до моей пустыни не доходитъ ни одинъ дружеский голосъ, — что друзья мои, какъ нарочно, решились оправдать мою мизантрошю—и это состоите несносно». Получивъ давно жданное письмо отъ Гнедича, онъ пишетъ ему прямо трогательныя строчки: «Благодарю васъ,