* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки
33 ДостоевскШ. 34 рамазовъ приходить къ тому же ре шению, изъ котораго вышелъ Расколь никовъ, только онъ идетъ еще дальше: признавая за „необыкновенными людь ми" право на преступлеше, Расколь никовъ ограничивал* это право чело веческой пользой; Иванъ думаеть, что для необыкновенных* людей, для хра нящих* „тайну" и знающих* предел* человъческой свободы „все позволе но". И борьба Ивана — борьба этого страшяаго решения, этого отрицашя Mipa съ страшной каждой ЖИЗНИ. Но это только одна сторона борьбы. Съ теорией „все позволено" вступает* въ бой безсознательное стремление къ ино му, более ясному и общераспростра ненному взгляду на миръ,—то самое стремление, которое жило въ Раскольникове, которое составило муку его существования после преступления и которое заложено въ человеке обще ствомъ. Иванъ Карамазов*, гордый вер шитель судебъ Mipa, — одинъ изъ самыхъ сильных* и ярких* характеров* Д. И крушение его мировоззрения есть крушение всех* гордых*, сильных*, желающих* изменить миръ героевъ Д. ОНИ принимают* на себя то страда ние, которое в * представлении Великая Инквизитора является уделом* немно гих* несчастных*, овладевших* тай ной управления миром*. Но И сильные и яркие, они мучаются въ сущности той же жаждой познания и улучшешя Mipa, которая живет* во всем* чело вечестве. Это—муки сомнения всех* мыслящих* людей. Муками же сомне ния полна душа главного героя „Бе сов*", Николая Ставрогина. Но въ то время, какъ толчкомъ душевныхъ тер заний Раскольннкова и Ивана Карама зова является „нещиемлемость Mipa" въ том* виде, какъ онъ представля ется намъ, источника волнений Став рогина мы не знаемъ. Созданный по романтическому образцу таинственныхъ героевъ, Ставрогинъ до самаго конца остается не совсем* ясень. Не сомненно только, что загадки жизни онъ разрешить не может*, что отъ обуревающихъ его мучен in онъ броса ется то въ разврат*, то въ самоистя зание, принимая пощечины и ставя препятствия между собой ui возможнымъ земным* счастьем*. Умом* пы тается онъ решить задачу человече с к а я существовали, но недостаток* воодушевляю щаго къ подвигамъ или влекущаго къ небу чувства—непреодо лимое препятствие къ принятию опре деленной дороги. И вот*, заражая бо гатыми идеями других*, для себя онъ находить только надрывную жизнь, которая не может* кончиться ничемъ, кроме самоубийства. Кроме этихъ двух* видов* страда ю щ а я существа, — оскорбленная и м с т я щ а я собственной низостью шута, съ одной стороны, игордаго борца съ обществом* и съ миром*, съ другой,— Д. останавливается на третьем* виде, на изображении существа, руководяща я с я смирением*. Такихъ существ* два вида: одни руководятся головным* измышленйемъ о необходимости и спаси тельности смирения; таковы Зосима и Алеша „Братьев* Карамазовых*"; объ ихъ художественномъ значении мы уже говорили. Но есть другой вид* сми рения,—смирения, вытекающая не из* идейная решения, а сотворенная жизнью, смирения вынужденная и не и з б е ж н а я . Такова Соня „Преступления и Наказания", таков* князь Мышкинъ въ „Идиот*"—высоко-художественныя изображения т е х ъ страдашй, который неизбежны въ человеческом* обще стве для смиренныхъ. Страдашя Сони, поставленной по самому своему поло жению въ ряды гонимых* обществомъ существ*, мотивированы самым* обще ственным* положешемъ ея. Страдашя князя Мышкина сложнее. Князь Мыш кинъ, какъ Каспаръ Гаузеръ, прихо дить въ мир* уже взрослым*, прихо дит* съ открытыми доверчиво глаза ми и простым* сердцем*. Он* со сми рением* и готовностью принимает* все, и жизнь сейчас* же задает* ему му чительный загадка: она тоебуетъ отъ него жестокости, а не смирения. Пе ред* ним* неизбежная любовь къ двум* женщинамъ: къ одной потому, что она его любить и онъ ее; къ дру гой потому, что безъ его любви невоз можно ея спасете. Онъ решает*, что надо „обеихъ любить". „Помилуйте, князь, что вы говорите, опомнитесь",— восклицают* на это заявлеше люди, знающие жизнь. И так* какъ любить обеих* нельзя, дело кончается катаi« 2