* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

248 ПУШКИНЪ. минуту такого смешливаго настроешя онъ безцеремонно потешался надъ странно* стями лицъ, попадавшихся ему на пути; чуть не поплатился жизнью, разыгравъ въ одномъ ауле роль «шайтана»... Для зрителей все это поведение было «шутовствомъ», которое нЬкоторымъ могло показаться не-достойнымъ великаго поэта, но оно, какъ и искаше опасностей, было проявлевхемъ его безпокойнаго духа, проявлешемъ его нервозности. Впечатлешя отъ своего путешеств1я поэтъ разсказалъ въ «Путешествш въ Эр-зерумъ». Онъ ехалъ въ действующую аршю, которою тогда командовалъ Паскевичъ, желая встретить тамъ H. Н. Раевскаго, брата и многихъ друзей. По дороге, какъ известно, онъ встретилъ тбло Грибоедова, которое везли въ Тифлисъ изъ Персш. Съ чисто-детской радостью вдыхалъ Пушкинъ вольный воздухъ Кавказа,—и порой ему казалось, что и онъ такъ же свободенъ и воленъ: забывались Москва и Петербургъ, гнетущее чувство обидной неудачи, забывался жесткШ профиль Бенкендорфа... «Вотъ и АрпачайЬ сказалъ Brae казакъ. «Арпачай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакалъ къ реке съ чувствомъ неизъяснимыиъ. Никогда еще не видалъ я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; съ детскихъ летъ путешеств1я были моею любимою мечтою. Долго велъ я потомъ жизнь ко-чующаго скитальца то по югу, то северу, и никогда не вырывался изъ предЬловъ необъятной Россш. Я весело въехалъ въ заветную реку, и добрый конь вынесъ меня на турецкШ берегъ»... Судьба и тутъ подшутила надъ поэтомъ: этотъ берегъ тогда уже былъ завоеванъ, и за границей побывать ему такъ и не удалось. Встреча съ братомъ, вероятно, не была изъ сердечныхъ,—отношешя между ними были очень испорчены. Поэтъ передъ поездкой писалъ, что едетъ на Кавказъ вовсе не «pour les beaux yeux» своего братца, a чтобы повидать H. H. Раевскаго. Конечно, едва ли это справедливо: жажда сильныхъ ощущенШ привела его изъ душной Москвы въ горы Кавказа подъ пули горцевъ и турокъ. Поэтъ съ увлечешемъ отдался радостямъ и трудностямъ походной жизни. Въ бурке и цилиндре, верхомъ, онъ бросался подъ пули враговъ и даже, однажды, схвативъ пику убитаго казака, бросился въ погоню за отступавшими врагами. Бой горячи лъ и воодушевлялъ его. Въ мирной обстановке лагерной жизни онъ былъ незаменимымъ собеседникомъ, но его старые друзья и новые знакомые несколько въ немъ разочаровались: «Въ его рЪчахъ и поступкахъ», разсказываетъ М. В. Юзсфовичъ въ своихъ запискахъ, «не было уже следа прежняго разнузданнаго повесы. Онъ даже оказывался, къ нашему сожалешю, слишкомъ воздержаннымъ застольнымъ собутыльни-комъ. Онъ отсталъ уже окончательно отъ всехъ излишествъ, а въ болыпихъ грехахъ покаялся торжественно. Я помню, какъ однажды одинъ болтунъ, думая, конечно, ему угодить, напомнилъ ему объ одной его библейской поэме, и сталъ было читать изъ нея отрыв окъ. Пушкинъ вспыхнудъ, на лице его выразилась такая боль, что тотъ понялъ и замолчалъ. После Пушкинъ, коснувшись этой глупой выходки, говорилъ, что онъ дорого бы даль, чтобы взять на-задъ некоторыя стихотворетя, написан-ныя имъ въ первой, легкомысленной молодости; и если въ немъ иногда еще и замечались порывы страсти, м1ровоззреше его переменилось вполне и безповоротно: онъ былъ уже глубоко верующимъ чело-в4комъ и одумавшимся гражданиномъ, по-нявшимъ требовашя русской жизни и отрешившимся отъ утопическихъ иллюзШ. Но если съ этой стороны поэтъ теперь успокоился, то его натура, подвижная и горячая, его впечатлительность, способность увлекаться минутой — остались при немъ. Немудрено, что его поведение въ войске навлекло неудовольств1е главнокомандующего. Г. ПотокскШ разсказываетъ, что Пушкинъ «до того рыскалъ по лагерю, что иногда посланные отъ главно-командующаго звать его къ. обеду не находили его. При всякой перестрелке съ непр1ятелемъ, во время движешя войскъ впередъ, Пушкина видели всегда впереди скачущихъ казаковъ или драгунъ прямо подъ выстрелами. Паскевичъ неоднократно предупреждалъ Александра Сергеевича, что ему опасно зарываться такъ далеко, и советывалъ находиться во время дела неотлучно при себе, точь въ точь, какъ будто адъютанту». Это всегда возмущало пылкость характера и нетерпеше Пушкина: онъ не могъ стоять сложа руки и