* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

ПУШКИНЪ. 243 быть можетъ, потому посЬщете Петербурга не доставило ему никакого удоволь-ств1я, и зима, проведенная въ Москве, предстала теперь въ его воображены съ отрицательной стороны: праздное любопытство, предметомъ котораго онъ былъ, некультурность общества, партШность литерато-ровъ и ученыхъ, нескрываемая вражда людей «благонам?ренныхъ», — все то, что не бросалось въ глаза сначала, теперь выступило на первое место, и поэта стало тянуть къ той деревне, изъ которой еще такъ недавно рвался онъ на свободу: «Что мне сказать вамъ», писалъ онъ Осиповой, «о моемъ пребывант въ Москве и моемъ прибыли въ С. П. Б.? Пошлость и глупость нашихъ обеихъ столицъодна и та же,хотя въ различномъ роде; и такъ какъ я имею претензш быть безпристрастнымъ, то скажу, что если бымне дали обе на выборъ, то я выбралъ Тригорское, почти такъ-же, какъ арлекинъ, который на вопросы предпочи-таетъ ли онъ быть колесовйнъ, или пове-шенъ, отвечалъ: «я предпочитаю молочный супъЬ Цензироваше Государемь произведений «блистательнаго пера» Пушкина тоже доставляло не мало горя поэту. Изъ делъ Ш Отделения ясно видно, что цензировалъ Пушкина какой-то неизвестный; съегомнй-шемъ соглашался БенкендорФЪ, мневШ-же Государя въдблахъ нетъ. Известное стихотворение « 19-е октября» вызвало, напримйръ, такое замечаше: «вовсе не нужно говорить о своей опале, о несчатяхъ, когда авторъ не былъ въ опале, но былъ милостиво и отечески оштраФованъ» за так!е поступки, за которые въ другихъ государствахъ подвергну ли бы суду и жестокому наказанпо. Не желательнымъ показалось Бенкендорфу упоминате заглавныхъ буквъ друзей и товарищей въ этомъ-же произведены (4 марта 1827 г.). Пушкину оставалось только благодарить: «Чувствительно благодарю Васъ за доброжелательное замечаете касательно niecbi «19-е октября»; непременно напишу барону Дельвигу, чтобъ заглавный буквы именъ и вообще все, что можетъ подать поводъ невыгоднымъ для меня заключе-шямъ и толковашямъ, было имъ исключено». Между темъ, БенкендорФЪ искалъ везде предлоговъ, чтобы найти основание для такихъ «невыгодныхъ заключений». 30-го 1юня 1827 г. онъ поручилъ разузнать, самълиПушкинъвыбралъ виньетку длясво- ей поэмы «Цыгане», или это сделалъ типо-граФъ: «трудно допустить, писалъ онъ, чтобы она выбрана была случайно». Генерахь-маюръ Волковъ, которому было поручено разузнать это, донесъ, что виньетка выбрана была Пушкинымъ, что сделана она была въ Париже и украшаетъ не только произведете Пушкина, а а друпя творения. Объяснить же истинный смыслъ рисунка онъ не брался. Дело о виньетке на этомъ заглохло, но возбуждеше его характерно для гр. Бенкендорфа. 3-го мая Пушкинъ еще былъ въ Москве (см. письмо Бенкендорфа отъ 3-го мая 1827 г. А. А. Волкову), а 29-го таня былъ уже въ Петербурге и являлся къ своему «покровителю»; 5-го шля, 20-го поля, судя по да-тамъ его писемъ, онъ все время былъ въ Петербурге; лишь письмо отъ 10-го сентября отправлено было изъОпочки. Вся эта переписка была вызвана возобновлешемъ жалобы Пушкина на ст. сов. Ольдекопа, перепечатавшаго въ 1825 году текстъ «Кавказская Пленника» съ нёмецкимъ переводомъ. Тогда, въ 1824 году, жалобу, по просьбе поэта, подавалъ отецъ его, но она ни къ чему не привела; теперь дело возобновилось: онъ ограждалъ свою «лите-турную собственность», но БенкендорФЪ сталъ на сторону Ольдекопа,—и Пушкину пришлоеть уступить. Всю осень провелъ Пушкинъ въ деревне и лишь въ октябре вернулся въ Петербургъ. На возвратиомъ пути, 15-го октября 1827 г., Пушкинъ на одной изъ станщй встретилъ Кюхельбекера, котораго, за учаепе въ мятеже 14-го декабря, везли въ Сибирь. Свидаше было крайне тягостно для обоихъ: товарища «кинулись другь къ другу въ объятая... «Жандармы насъ растащила », разсказы вае тъ Пушкинъ. Фельдъегерь взялъ меня за руку съ угрозами и ругательствомъ. Я его не слышалъ. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили въ тележку и ускакали». Вернувшись поздней осенью въ Петербургъ, поэтъ повелъ тоскливое существование одинокаго человека: онъ чуждъ былъ родной семьи и въ то же время не могъ уже съ прежней юношескою жизнерадостностью отдаваться утехамъ холостой жизни; онъ чувствовалъ себя неизмеримо выше общества и литераторская, и светская; наконецъ, онъ сознавалъ, что не 16*