* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

ПУШКИНЪ. 223 скаго и стократъ ниже стихотворца-Карамзина; сказки его написаны въ дурномъ род4, холодны и растянуты, а Ермакъ такая дрянь, что Н-Ётъ мочи...». «Грустно мне видеть, что все у насъ клонится Богъ знаетъ куда? Ты одинъ могъ бы прикрикнуть налево и направо, порастрясти старыя репутацш, приструнить новый и показать истину,—ты покровительствуешь старому вралю». Пушкинъ отважно подымалъ руку на Ломоносова, Державина, Хераскова, Сумарокова, Озерова, Богдановича, даже на Жуковскаго, словно ему хотелось расчистить дорогу самому себё: «со своимъ скептическимъ и ироническпмъ отливомъ онъ показывалъ такую свободу отношений къ именамъ, лицамъ и умственному состоянш общества, какая была редкостна въ то время» (Анненковъ). «У насъ вгЬтъ еще ни словесности, ни книгъ»—этотъ смелый выводъ былъ сделанъ имъ задолго до Б'Ьлянскаго. Къ этому же времени относятся и первыя уси- ! Л1Я Пушкина выяснить себе и другимъ : сущность новаго литературнаго направле-шя—«романтизма». Въ этомъмодномъ слове хотелось ему раскрыть те новые пути, которые онъ прозревалъ передъ собой. Романтазмъ соединялся въ его представлении съ отрицашемъ старой литературной школы, «правилъ», связывался съ свободой творчества, съ апоееозомъ личности... Но такое определение не удовлетворяло его, когда онъ, въ цёляхъ изучешя вопроса, погружался въ псторш всеобщей литературы. Онъ прислушивался къ темъ про-тиворечивымъ и неяснымъ определешямъ, которыя донослись до него и изъ русской критики, и изъ иностранной, — и ни одно определение не удовлетворяло его, быть можетъ потому, что онъ хот-блъ этимъ терминонъ определить свое собственное творчество тогда, когда оно уже переросло эпоху романтизма и развивалось въ свободной и широкой области художественная реализма. Вотъ почему онъ былъ противъ того узкаго понимания романтизма, которое считало «романтическими» только произведе-Н1я Жуковскаго. Оттого, создавъ, въ пред-смертномъ произведеши Ленскаго, удивительно тонкую и трогательную пародгю на стихи Жуковскаго, онъ не согласился ихъ назвать «романтическими)). О первыхъ гла-вахъ «Онегина» Пушкнъ писалъ къ брату изъ Одессы: «Не верь Н. Раевскому, который бранить его (Онегина). Онъ ожидалъ отъ меня романтизма, нашелъ сатиру и цинизмъ и порядочно не расчухалъ». Эта «сатира и цинизмъ»—и была темъ реали-змомъ, для котораго у Пушкина подъ руками еще не было термина. Такъ быстро выросталъ въ Пушкине ху-дожникъ. Не менее быстро зрелъ въ немъ и человекъ, правдиво я честно относящейся къ жизни. Это всего лучше сказалось въ томъ «самосуде», который былъ произведенъ поэтомъ надъ собой въ образахъ Онегина и Алеко. Наряду съ этамъ осуждешемъ неправды въ лице стараго Цыгана впервые окружается ореоюмъ та безхитростная правда, которой суждено было въ дальнейшей литературной жизни поэта воплотиться въ длинномъ ряде образовъ. Очевидно, теперь въ глазахъ Пушкина выростали та-гая личности, какъ старая няня, старикъ Инзовъ,Пущпнъ,—выростализа счетъ техъ баловней культуры, которые умеютъ пускать пыль въ глаза, но которые проникнуты ложью (Воронцовъ и др.). Но если внутренняя работа мысли и чувства вела поэта къ такому явному самосознанш, то съ внешней стороны жизнь его текла такъ же неспокойно, какъ и прежде. Съ первыхъ месяцевъ жизни Пушкина въ ОдессЁ онъ сталъ чувствовать раздражение п припадки «сосредоточеннаго гнева». «Пушкинъ видимо страдалъ и при томъ дурнымъ, глу-химъ страданхемъ, не находящимъ себе выхода» (Анненковъ). Единственно, что скрашиваю въ это время жизнь поэта,-это приливы глубокой и нежной любви, которая, несомненно, не разъ меняла свои объекты... Въ Крыму, повидимому, поэтъ увлекся одной изъ Раевскихъ; бшграФЫ поэта, желая разгадать, которая изъ трехъ сестеръ была этимъ объектомъ, перебрали всехъ трехъ, но поэтъ схоронидъ имя дорогой ему женщины. Поэма «БахчисарайскШ Фон-танъ», повидимому, въ первоначальной своей редакцш сохраняла много следовъ этого увлечешя. По его собственному при-знанш, изъ-за этого онъ не хотелъ даже печатать поэмы: «Я не желадъ бы ее напечатать, потому что мног1я места относятся къ одной женщин^, въ которую я былъ очень долго и очень глупо влюбленъ»; но потомъ, выбросивъ изъ поэмы то, что «не хотелъ выставить передъ публикою», онъ пустилъ ее въ печать. Этому увлечетю