* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

ПУШКИНЪ. 197 минанья прежнихъ летъь—говорить онъ; «Времена златыя» изъ славной эпохи «вейкой жены» мелькали передъ его очами и въ «тихое восхищенье» погружали встревоженный, ясновидящей духъ. То былъ «громкШ в?къ воееныхъ саоровъ, свидетель славы росе!янъ», связанный съ именами Орлова, Румянцева, Суворова, прославленный «громозвучными ларами» Державина и Петрова· Если, такимъ образомъ, и на лире Пушкина нашлись струны для величественныхъ гамновъ, то, все таки, онъ былъ правь, утверждая, что играть на нихъ по преимуществу онъ не былъ въ силахъ... Какъ поэзия эпикуреизма, значете которой онъ, напротивъ того, склоневъ былъ преувеличивать, такъ и эта, «бардическая», были наносными, чужими для души поэта: она подымалась до нихъ, но могла жить ими только въ перюдъ незрелости, въ перюдъ «Формацш»,—оттого онъ скоро отказывается отъ нея навсегда: »Пускай певцы гремящими хвалами полу-богамъ безсмертхе даютъ: Мой голосъ тихъ, и звучными струнами не оглашу безмолв1я npirorb.» Совершенно иные мотивы раздались въ поэзш Пушкина, когда его сердца коснулась своямъ крыломъ чистая любовь. Эта первая, «чистая« любовь юноши внесла совершенно новую, облагораживающую струю въ его настрое-шя: она отозвалась первой «элепей» — «Послате къ князю Горчакову»: «Я зналъ любовь», восклицаетъ поэтъ, но «Я не зналъ надежды; страдалъ одинъ, въ безмолвш любилъ». Эта первая сердечная неудача внесла грусть въ жизнерадостный, безмятежный настроетя поэта: ему стало сдаваться, что «на жизненномъ пиру» онъ будетъ гость угрюмый; эта любовь, быть можетъ, и искуственно приподнятая и вздутая, осветила, однако, еовымъ светомъ г! образы, которые еще недавно шептали поэту, что онъ—мудрецъ, что наслажденье— единственное счастье..... Теперь все это показалось ему «обманомъ»: онъ счастливъ былъ, не понимая счастья, тогда онъ «мало и любовь, и сердце зналъ». Когда же судьба заставила его познать эти новыя чувства,—передъ нимъ раскрылась та пропасть, которая была между его первоначальной верой въ безоблачный эпикуреизмъ и новымъ, чистымъ чувствомъ. Немудрено, что щнунылъ и онъ саиъ, приуныла и лира, наперсница его «больной души». Эта несчастная любовь отравила его радость, и когда онъ, «весель-емъ позванный въ толпу друзей», хогблъ «на прежшй ладъ настроить лвру», хогЬлъ «воспёть прелестницъ моюдыхъ, веселье Вакха и ДельФиру»—рука не послушалась его—и прежнихъ, безпечныхъ песенъ не нашлось у него. Прежшя радоста казались ему теперь ничтожны. Новая любовь поманила его, и, «златыя крылья развивая, волшебной, нежной красотой явилась» и улетЬла,—онъ «цели милой не достигъ»..,. Отсюда это уньт]'е, которое и отозвалось дланньшъ рядомъ элепй; прежнее веселье въ обществе друзей было нарушено, оказалось «одвой слезы довольно, чтобъ отравить бокалг». Къ друзьямъ своямъ по чапгЬ поэтъ взывалъ: Все тЬ же вы, но время ужъ не то же, Уже не вы душ-fe всего дороже, Ужъ я не тотъ.... Вотъ почему открещивается онъ и отъ Тибулла, и отъ Парни. Его «душе наскучили парнассия забавы».... «Уснувъ лишь разъ, на тернахъ онъ проснулся» и на всей своей лицейской поэзш поставилъ крестъ: онъ призналъ въ творен1яхъ этой эпохи Фальшь и неправду,—онъ залтЬтиль, что тогда Игрушкою себя невинной веселихь. Угодвикъ Бахуса, я, трезвый межъ друзьями, Бывало я&хъ вино водаными стихши, Мечгатедьныхъ Доридъ и славилъ, и браннлъ, Ильдружб'Ьалел.ъ в^нонъ—и дружество зевало И сонные стихи въ просонкадъ величало. Это «открыт» было для юнаго поэта такъ значительно ,что онъ готовь былъ откат заться отъ ц'Ьсенъ; ему стала мерещиться смерть, какъ единственный исходъ его сердечной тоске,—и вотъ сентаментально-романтичете мотивы Жуковскаго зазвучали теперь на лире поэта («Желаые», «Осеннее Утро», «Разлука», «Элепя» (Счастливъ, кто въ страсти), «Наслаждеше», «Къ ней», «Элепя» (Опять я вашъ), «Любовь одна веселье жизни хладной».... «Подража-Hie», «Пробуждете», «Швецъ»). Но какъ ни глубоки были эти новыя ощущен!я, нашъ юноша-поэтъ не могъ долго жить ими одними..... Это было не въ его не-постоянномъ характере, не отвечало его богатой и разносторонней душе И вотъ, въ перемежку между этими тоскливыми