* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

636 ДОСТОЕВСКШ. гихъ писателей, касавшихся того лее предмета; они давали или протокольно-точное, не художественное описаше каторжной были, или же чисто-фантасти-чееие образы доброд-Ьтельныхъ каторж-ншеовъ, при помощи чего предполагалось доказать некоторое гуманное положеше. У Достоевскаго н&тъ этой дисгармонш между идеей и образомъ, взятымъ изъ действительности, и въ этомъ заключается сила его создашя. Всякш, говорить Достоевсшй, кто бы онъ ни былъ и какъ бы ни былъ онъ униженъ, хоть и инстик-тивно, хоть безеозпательно, а все-таки требуетъ уважения къ своему человеческому достоинству. Арестантъ самъ знаетъ, что онъ арестантъ, отверженецъ, и знаетъ свое место передъ начальствомъ, но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что оиъ человекъ. А такъ какъ онъ действительно человекъ, го следовательно и надо съ нимъ обращаться до человечески. Боже мой! Да человеческое обращеше можетъ очеловечить даже такого, на которомъ давно уже потускнелъ образъ БожШ. Оъ эгими-то «несчастными» и надо обращаться наиболее по человечески. Это спасенье и радость ихъ. Я встречалъ такихъ добрыхъ и благородныхъ командировъ. Я виделъ действие, которое производили они на этихъ униженныхъ. Несколько ласковыхъ словъ, и арестантъ чуть пе воскресалъ нравственно. Они, какъ дети, радовались и, какъ дети, начинали любить». Это человеческое отношение къ каторжникамъ представляется автору особенно необходи-мымъ потому, что передъ нимъ выдвигается настойчиво вопросъ, кто виноватъ въ томъ, что въ каторге погибаетъ такъ много силъ, которыя, при правильномъ развитш могли бы иметь зяачеше въ общественной жизни. «И сколько въ этихъ стенахъ, — восклицаетъ авторъ, — погребено молодости, сколько великихъ силъ погибло здесь даромъ! Ведь надо же все сказать: ведь этотъ народъ необыкновенный былъ народъ. Ведь это, можетъ быть, и есть еамый даровитый, самый сильный народъ изъ всего .народа нашего. Но погибли даромъ могуч1я силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноватъ?» Кроме этого гуманваго заключения, близкое общеше съ народомъ на каторге оказало влхяюе на выработ- ку аесыанистическаго воззрен1я Достоевскаго на русскШ народъ, какъ наделенный высокими нравственными идеалами:. «Высшая, говорить онъ, и самая резкая характеристическая черта нашего народа— это чувство справедливости и жажда ея. Петушиной же замашки — быть впереди во всехъ местагъ, во что бы то ни стало' стоить ли, нетъ ли того человекъ,—этого въ народе нетъ. Стоить только снять наружную, наносную кожу и посмотреть на самое зерно поближе, повнимательнее безъ предразеудковъ,—и иной увидитъ въ народе такгя вещи, о которыхъ и не предугадывала. Немногому могутъ научить народъ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу: сами они должны еще у него поучиться». Столь идеалистическая заключены, вынесенныя Достоевскимъ изъ его наблюденш на каторге, нисколько однако не связываются съ какимъ-либо прикра-шивашемъ действительности, и Достоев-ск1Й уже въ самомъ начале евоихъ «Запв-сокъ изъ мертваго дома» даетъ общую характеристику каторжниковъ, въ которой весьма ярко видны мрачныя, отрнца-тельныя черты этихъ людей. «Были здесь, говорить онъ, уб1йцы невзначай и убЩцы по ремеслу, разбойники и атаманы раз-бойеиковъ. Выли просто мазурика и бродяги—промышленники по находнымъ день-гамъ и по столевской части. Были и такю, про которыхъ трудно было решить: за что бы, кажется, они могли дрШти сюда? А между темъ у всякаго была своя повесть, смутная и тяжелая, какъ утаръ отъ вче-рашняго похмелья. Вообще о быломъ сво-емъ они говорили мало, не любили раз-сказывать и видимо старались не думать о прошедшемъ. Я зналъ изъ нихъ даже убШцъ до того веселыхъ, до того никогда не задумывающихся, что можно было биться объ закладъ, что никогда совесть не сказала имъ никакого упрека, Но были и мрачныя лица, почти всегда молчаливыя. Вообще, жизнь свою редко кто разсказы-валъ, да н любопытство было не въ моде, какъ-то не въ обычае, не принято. Такъ разве изредка разговорится кто-нибудь отъ безделья, а другой хладнокровно и мрачно слушаетъ. Никто здесь никого не могъ удивить. «Мы—народъ грамотный», говорили они часто, съ какимъ-то страа-нымъ самодовольства емъ... Замечу кстати, что этотъ народъ былъ действительно гра-