* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки
25 Деятели СССР и Октябрьской Революции. 26 ностью обвинения). Наконец, дважды высылался: из Питера в 1906 г. без ука зания срока и из Киева в 1910 г. на три года с правом выбора места жительства, за исключением, определенных городов и местностей. Вследствие постоянных репрессий университета не окончил, про слушав два курса физико-математиче ского факультета и один курс юриди ческого. В эмиграции не был. До Октябрьской революции моей профессией была журналистика. Рабо тая в качестве революционера-профес сионала, за исключением периода 1910— 1915 гг., я нигде не служил, сотрудничая в разных период- изданиях; „Самарской Газете", .Орловском Вестнике", Волж ском Слове*, „Киевской Мысли" и боль шевистских газетах—„Новой Жизни", „Волне", „Вперед", „Эхо", „Вестнике Жизни" и др. Февральская революция застала меня в Уфе, где я и работал до Октябрьской революции включительно, в качестве редактора местной большее, газеты „Вперед" и с июня 1917 г.-председателя уфимского совета рабочих, крестьян ских и солдатских депутатов. В февра ле 1918 г. был вызван в Москву и на значен членом коллегии Наркомпрода. В этой должности состоял до мая 1922 г., когда был назначен членом коллегии— докладчиком РКИ (Рабоче-КрестьянскоЙ Инспекции). В 1923 г. был назначен замест. народи, комисс. земледелия РСФСР и в этой должности состою до настоящего времени. Седой (Литвнп), Зиновий Яковлевич (автобиография). Я родился в коломен ском уезде Московск. губ. в бедной полу мещанской рабочей семье. Отец на за воде б. Липгард или Коломенск. Маши ностроительном служил сторожем и истопником, а мать, чтобы прокормить громадную семью, занималась стиркой белья и кухарила по свадьбам, имени-, нам или иным случаям как у богатых, так и у бедноты. Как и почему семья очутилась в Москве, я не знаю, но по мню, что мать кухарила как и под Ко ломной, приносила всякие остатки и огрызки, и тогда мы ели „птицу", а отец, как старый николаевский солдат, по лучил скоро место на лесном складе сто рожа и нищенский оклад. Нищенское проживание, скученность (8 человек в одной комнатушке на Балканах) заста вили всех разойтись и работать. Оста вался один я и сестренка дома, а когда меня устроили в школу, то весь скуд ный скарб семьи охраняла она. Отец, как бывший военный, не то ун тер, не то фельдфебель или каптенар мус, был грамотный, не пил и любил философствовать и читать. Он всегда где-то добывал или „Московский Ли сток" или другое и, мечтая, всю семью готовил к тому, чтобы меня, малыша, отдать в школу. Но одновременно отец был суров, как солдат, вымуштрованный Николаем I , и за шалости мне часто влетало, но, быть-может, характер ша лостей был таков, что он решил меня учить грамоте, говоря, что „из этого сорванца выйдет толк". В школе мне было тяжело. Не знаю почему, но меня не взлюбил учитель географии, но всетаки школу я любил, хотя мой паек со стоял чаще всего из куска хлеба с солью, редко—огурец, кусок селедки и тому подобное. Стукнуло 13 лет. Отец умер, брат второй ушел в солдаты и со школой пришлось расстаться. Поступил в ученье к старшему брату, а через год, научившись паять, рубить и пилить, сбе жал от побоев, и начался кочевой пе риод по заводам: Нефтяной завод в Анненгофской роще—узнал паровой котел, пар. насос и научился ковать. Затем гвоздильный завод Гужона, потом Ба ри за Симоновской слободкой и, нако нец, Долгоруковский парк—работал на паровозах как помощник слесаря и тут уже я помогал семье из своей 13—15 р. получки. К коронации у меня было два противоположных направления'- 1) я уже ненавидел религию, 2) я был заражен антисемитизмом. Но 2—3 приятеля из ев реев не дали опуститься в этот омут, затягивавший в чайных и трактирах во время ежедневных обедов. Иногда я по читывал за чаем газету — или „Моск. Лис ток", или „Русс к. Л и сток*. Еще одна мысль гнездилась в моей юной башке — это забастовка; я считал полное право де лать забастовки и ие любил полицию и фабричн. инспектора. Считал, что глупо и мерзко нас за это рассчитывать. Так длилась моя наивность, пока я не по пал на завод Вейхельта у Газового за вода, где я познакомился с токарем Ни китой Голодным, который первый дал мне книгу, где говорилось: „Один ест за сто человек, а другой голодает" и т. д. Меня это так всколыхнуло, что я стал зверем смотреть на каждого тол стого и иа каждую полицейскую ши нель и, несмотря на то, что Н. Голод ный пил, я очень часто просил его чтонибудь рассказать и дать „новых книг*.. Тут я узнал и „Русские Ведомости" с их заграничным отделом, и Шелгувова* и Писарева, и других, но все это бы ло цензурное, за исключением первой книжки. Все это взвинчивало, но не убеждало.