* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

475 АВТОБИОГРАФИИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ДЕЯТЕЛЕЙ 70 — 80 ГГ. 476 рассмотреть распоряжение местной власти, я сорвала со смотрителя Гудзя погоны. Военный суд и единственное наказание — смертная казнь должны были последовать за этим оскорблением действием. Как ни удивительно, эта участь миновала меня, и мы думаем, что причиною было, что вся Россия в 1902-м году была в предреволю­ ционном брожении и, без нашего ведома, русская Бастилия являлась ненавистной эмблемой деспотизма, против которого раз­ горалась революционная борьба. Мой про­ тест снял то, что угрожало нам, а вся администрация тюрьмы была смещена. Через 10 месяцев после этого я испытала жестокий удар: мне было объявлено смяг­ чение каторги бессрочной на каторгу двад­ цатилетнюю. Неожиданное смягчение при­ несло мне великое горе и вызвало жестокое чувство по отношению к матери, так как царская милость была вызвана поданным ею, без моего ведома и согласия, проше­ нием. В связи с моим поступком со смо­ трителем я была лишена переписки и не знала, чем вызвано обращение матери. Только получив известие, что она умирает— я смирилась и не порвала с ней. Ее смерть за несколько месяцев до моего освобожде­ ния я перенесла с трудом: горячее чувство, делавшее в первые годы так нестерпимой разлуку, вспыхнуло с прежней силой, когда я потеряла надежду увидаться с ней... (См: гл. „Нарушенное слово", гл. „Мать" и две первые главы 2-й ч. „Запечатл. Труда"). Таким образом, 20-летнее заточение в повседневно тягостных условиях время от времени прерывалось жгучими пережи­ ваниями. Расстрелы за протесты Минакова и Мышкина, самосожжение Грачевского, буйные припадки сумасшествия Щедрина, душевная болезнь Конашевича, агония и смерть многих узников в первые 5 лет заключения, ужасное безумие Похитонова, карцер—в обстановке застенка, избиения: Попова, Щедрина, В. Иванова, Лаговского, Манучарова... 9-дневная голодовка, вызвав­ шая во мне желание уморить себя; дело с погонами, когда целый месяц я ожидала суда и казни или перевода на всегда в старую тюрьму и разлуки с товарища­ ми, оскорбительное, непрошенное помило­ вание... сознание, что вдали—моя мать ле­ жит в агонии и, наконец—ее смерть.... вот те темные глубины, которые дал изведать Шлиссельбург. А потом—подневольная раз­ лука с товарищами-вечниками, которые да­ ли мне познать радость такой трогательной ласки и доброты, о которых, в суровых условиях жизни на свободе, я не имела представления. 29 сентября 1904 г. меня увезли из кре­ пости и через 2 недели отправили в ссылку в Архангельскую губ., поставив в условия, примененные впервые после Чернышев­ ского *). После перевода в Казанскую губ., а потом в Нижний, в ноябре 1906-го года департамент полиции отпустил меня за гра­ ницу. Этого требовала моя совершенно рас­ строенная нервная система. Оттуда я воз­ вратилась только в феврале 1915 года. Скомпрометированная Азефом, я не могла сделать этого раньше — меня неминуемо сослали бы в Сибирь: революционное дело от этого не выиграло бы. Что делала я за границей? Через пол­ года я уже тяготилась бездействием и своей изолированностью от всех политических группировок. Человек общественный по всему прошлому, всегда жившая жизнью коллектива—я не могла оставаться вдалеке, когда Россия переживала свою первую ре­ волюцию. После разгона I Думы я переехала в Финляндию и пыталась вмешаться в по­ литическую жизнь, примкнув к партии со­ циалистов-революционеров, как близкой по программе и тактике к „Народной Воле". Но я не могла слиться с ними и чувст­ вовала себя лишней и бесполезной в их среде. Перемена в условиях деятельности в н о в о й д л я м е н я России породила такие изменения в масштабе этой деятель­ ности, в социальном составе, численности, взаимных отношениях и нравах—что, как выходцу из потустороннего света, мне не находилось места—и я не нашла его. Уехав в февр. 1908 г. из Финляндии, я жила в Швейцарии и некоторое время в Париже. Но после разоблачения Азефа и невероятных условий безнаказанности его я отстранилась от всех деловых сношений с партией. Я переехала в Швейцарию и до 15-го года жила в ней вдали от эмигрантов. — Чем жила я? Однажды сестра Лидия переслала мне письмо из Алгачей—сибирской тюрьмы, в которой, в эпоху царской реакции, в ужа­ сающих условиях общих камер томились политические каторжане, большею частью рабочие, без всяких средств, в невыносимой скученности и моральной безнадежности. „ Везде в тюрьмах горя много", писала сестра, „но в Алгачах его—сверх меры". Письмо было потрясающее. Оно подвинуло меня на дело помощи каторжным тюрьмам. Я мало надеялась на успех, но субъективно знать и остаться в стороне я не могла. Я основала в янв. 1910 г. в Париже Коми­ тет и нашла отклик сначала в небольшом кругу друзей, а потом дело все более и более расширялось. На 3-Й год мы собрали 65.000 франков и через наших сотрудниц в России оказывали помощь 23 каторжным тюрьмам. В Англии, Бельгии и Швейцарии я делала доклады о положении заключенных на английском, французском и русском язы­ ках; издала брошюру „Les prisons fusses'", *) Первые два года моеЯ новоА в книге . П о с л е Шлиссельбурга". жизни описаны