* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки
405 Иванъ IV. 406 ту пору, когда онъ находился подъ влёяшеыъ аскетической проповеди Сильвестра, онъ былъ не въ состояши отрешиться отъ тяготевшей надъ нимъ власти его страстной, чувственной при роды и полагалъ, что ему „выше есте ства велятъ быти", когда слышалъ отъ благочестнваго херея советы объ умеренности въ супружескихъудовольствёяхе. Эта власть чувственности надъ И. была, мне кажется, роковой для его психологш. Подчиняясь этому свойству, И. изъ нервнаго становился нервознымъ, слабовольнымъ психопатомъ, а на этой почве развивались трусливость и разнаго рода машакальныя состояния. Въ течеше всей жизни „естество" царя давало себя знать: оргш и половыя насилёя, частые браки И. (освященныхъ церковью было 5 и 2 безъ освящешя) и вечные поиски имъ новыхъ невесте при живыхъ женахъ, неугасимый огонь сладострастия даже и въ то время, когда страшная болезнь превращала И. въ заживо раз лагавшийся трупе и все-таки, говорите, не предохранила сластолюбца отъ по кушения на невестку, пришедшую съ участёемъ къ болящему, — все это не опровержимо свидвтельствуетъ, что предъ нами типический эротоманъ. И намъ думается, что въ этой особен ности И. и заключается ближайшая причина той импульсивности, которая чемъ дальше, т е м е становится не удержимее, делается прямо-таки пато логической и доводить Грознаго царя до сыноубШства. Само собой понятно, что нервная система И. разстраивалась и вследствие политическихъ от ношешй эпохи, но острота этихъ отно шешй, преувеличения и противоречёя, вносимыя въ нихъ сам имъ И., обусло вливались какъ природными свой ствами этого царя, такъ и теми осо бенностями, которыя были созданы ве немъ личною его жизнью, наполненной половыми н ИНЫМИ излишествами. Это былъ человекъ, у котораго, въ конце хонцовъ, почти совершенно атрофиро вались такъ называемые задерживаю щие центры мозга. Умъ его былъ жи вой и острый, изощренный къ тому же обширнымъ чтешемъ, проглотивппй всю московскую книжную „премуд рость", но лише въ спокойный мину ты онъ могъ функционировать более или менее правильно: тогда-то предъ умственнымъ взоромъ царя ясно выри совывалась вся политическая обста новка времени и государственный пер спективы Москвы. Однако, т а т я ми нуты бывали у И. очень редко и, чемъ дальше, темъ становились реже. Большею частью, вследствие нервной развинченности чувство брало верхъ надъ разсудкомъ, распаляло фанта зию,—и тогда нашъ „въ словесной пре мудрости риторъ" невольно впадалъ въ логическая противоречия, „мужъ чуднаго разуменш" говорилъ не сообразности, плоскости и безтактныя дерзости даже лицамъ, которымъ самъ хоте ль доставить только прёятное; тогда-то онъ совершалъ свои трагичесше, траги-комичесше и просто коми ческие поступки, въ которыхъ беэпристрастный наблюдатель одинаково мало найдете разумности и целесообразно сти, но зато крайне много болезненномнительной подозрительности и „яро сти". Подозрительность его доходила до крайиихъ пределовъ: ему постоянно казалось, что ближние „возстали ва него", „ищутъ зла"; мания преследовашя мучила И.,—и онъ, вспоминая свое добровольное удалеше ради лич ной безопасности въ Александровскую слободу (1564 г.), готовь былъ верить себе ве томъ, что онъ „изгнанъ отъ бояръ и скитается по странамъ". „Ярость" его доходила до безумнаго на ступления, и ему ничего не стоило вон зить ножъ въ с е р ж е раздосадовавшаго его неосторожной укоризной бояринакнязя... Крамола, которую искалъ и искорени ль Грозный, являлась въ его затуманенномъ сознании какимъ-то тысячеголовымъ чудовнщемъ, у котораго, сколько ни руби головъ, оне все вырастаютъ, и онъ, нещадно рубя ихъ, доходилъ поистине до геркулесовскихъ столбовъ правительственнаго терро ра,—до массового истреблевия людей, по его же представлению, „вверевныхъ и дарованныхъ ему Богомъ"... Но вотъ просыпалась совесть у этого челове ка, разгоряченная фантазия рисовала ему разные „страшилы", надъ коими онъ потомъ пытался иронизировать,— и грядущий Страшный Суде, вероятно, не менее его потрясалъ и устрашалъ.