* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

Значение сказки для. психоанализа (Ульрих Груммес) и можно легко увидеть справедливость фрейдовского тезиса об исполнении желания, когда «В прологе в театре» «поэт», мечтая, говорит: «Отдай же годы мне златые, Когда и сам я был незрел.. В тумане мир передо мною Скрывался... Я беден был — и все, что надо Для счастья чистого, имел. Стремленьем к истине кипел, И бред мечты мне был отрада!.. Отдай мне прежний жар в крови, Мои порывы и стремленья, Блаженство скорби, мощь любви, И мощной ненависти рвенье, И годы юные мои!» 6 По сути, эти «юные годы» можно здесь вполне приравнять к детству. Сам Фрейд рассматривал проблемы враждебной жизни с точки зрения своих представлений о человеке и его культурных задачах ограничить влечения и справиться с материальной жизненной необходимостью. В соответствии с этим образы сказок, указывающие не на решение этих задач, а на уклонение от них, непременно должны считаться негативными. В случае «Счастливого Ганса» это вполне очевидно. Однако остается вопрос, всегда ли можно рассматривать сказочные образы исключительно негативно, то есть лишь как исполнение желаний и искажение. Психотерапевтическая работа нацелена на то, чтобы избавить «Счастливого Ганса» от его разорительных обменов. Но каждая ли сказка имеет подобный негативный характер? Всегда ли она является реликтом незрелости? Фрейд своим объяснением помещает человеческую реальность в сферу, которая лежит за пределами фантазии. Его положения и вытекающие из них психоаналитические интерпретации сказок предполагают, что фантазия есть лишь проекция и иллюзия, которые не служит действительности. Мать Счастливого Ганса, несомненно, является не чем иным, как воплощением совершенной и нежной заботы. Однако всегда ли образ матери является столь однозначным 7? Уже более тщательное рассмотрение сцены с Навсикаей показывает, что сведение Фрейдом сказки к иллюзиям юного человечества не всегда верно и, кроме того, не всегда соответствует тексту. Ведь Одиссей вовсе не смотрит на милые, нежные и прелестные создания для того, чтобы очнуться несчастным, когда рассеется волшебство. Хотя он скиталец, гонимый нуждой, вид Навсикаи преображает его, вышедшего, «как на добычу выходит, сверкая глазами, лев». При встрече с девушкой возникает как раз не стыд из-за своей нужды, который надо было подавить, а «святое смущение», которое заставляет Одиссея остановиться, замереть в изумлении и в конечном счете вызывает такое преображение его внешности, которое в свою очередь повергает в изумление Навсикаю. Это событие осмысленно вплетается в сюжетную канву, поскольку остров Навсикаи становится для Одиссея началом конца его блужданий. Гомер отнюдь не изображает здесь «сон», то есть иллюзию «полного забот и горестей человека» или, как полагает Фрейд, «подавленные и ставшие непозволительными детские желания». Скорее он показывает, как человек, измученный борьбой за жизнь, при виде красоты вновь обретает способность к почтению и преклонению, при этом не убегая от своей нркды и не вытесняя ее, а просто на время о ней забывая. Подобное переживание отнюдь не является всего лишь исполнением или заменой желания. 575