* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

Психоаналитическая концепция мазохизма (Жан-Марк Алби и Франсис Паше) поскольку его источник находится в его противоположности, а цель, которой он позволяет достичь, выглядит совершенно иначе и подчас оказывается в точности противоположной той, что кажется его непосредственной целью. Должны ли мы, придерживаясь теории первичного, возникающего из влечения к смерти мазохизма, полностью отбросить те теоретические версии и интерпретации, которые мы только что перечислили? Разумеется, нет: существует вторичный мазохизм; клинический опыт убеждает нас в правильности или правдоподобности всех указанных мотиваций, и даже простое повседневное наблюдение показывает, что причиной катастрофы отнюдь не всегда бывает сам неудачник. Несомненно, что субъект, сколь бы он ни был склонен к мазохизму, почти всегда испытывает также желание быть счастливым, испытать любовь или даже восхищение, утвердиться, защитить себя или даже победить другого, при этом его не уничтожая; верно и то, что до известной степени это ему порой удается. Но это доказывает лишь то, что такое бывает, и не более. То есть исчерпывающая интерпретация пока еще невозможна. Так, появление болезненных переживаний «за» самыми безобидными первертированными инсценировками и самыми незначительными ударами судьбы позволяет предположить, что эти способы поведения содержат защитные меры, а именно технику избегания наихудшего: смерти или кастрации. Но выражают ли эти меры или эта техника сущность мазохизма? Если ответить на этот вопрос утвердительно, мазохизм превращается в средство защиты, и, если его интерпретировать по аналогии со всеми другими подобными способами поведения, он и не окажется ничем иным. В этом смысле Нахт вполне правомерно использует слово «страх» для характеристики болезненных чувств, которые стоят за этим поведением. Здесь мы сталкиваемся с концепцией конфликта, который можно определить как противопоставление субъекта и внешнего мира; человек боится кастрации и смерти как чего-то происходящего вовне, случающегося с нами, а мазохизм с его предположением, что, добровольно навлекая на себя боль, можно избежать наихудшего, превращается в более или менее удачное средство предотвращения этой внешней угрозы. Однако при самоубийстве или тяжелых заболеваниях мазохистская установка приобретает экстремальный размах, равно как и негативная терапевтическая реакция, удивительная терпимость многих пациентов к упорному возвращению болезненных ощущений и ситуаций. Тут одной защитной реакции для объяснения недостаточно. Возникает гипотеза, что при ослаблении Я имеет место также и инструментальная неспособность направить агрессию вовне и произвести отделение от объекта (см. статью П. Цизе). Все, что психоаналитик обнаруживает в ходе лечения спонтанных проявлений мазохизма (пассивность, подчиненность, чувство вины, женственность, самопожертвование), представляет собой установки, которые были избраны потому, что являются болезненными в моральном или физическом отношении. Неудачно сложившуюся жизнь, трагический исход отношений часто следует рассматривать как желанные для самой жертвы, боявшейся, что все могло оказаться еще хуже. Постоянным элементом этого типа поведения является сладострастное стремление к боли; варьируются лишь корректировки, смягчения, которых добивается Я, и возникающая в результате форма. Всегда ли речь действительно идет о настоящем удовольствии? Следует повторить, что мазохизм без удовольствия представляется нам невозможным. В эрогенном мазохизме удовольствие обусловлено болью, поскольку эти чувства вступили с нею в ассоциативную связь, относящуюся к тому времени, когда ребенок испытывал удовлетворение от любого сильного впечатления, даже болезненного. Здесь скорее имеет место рядоположенность, нежели взаимодействие. Однако удовлетворение и даже усиление мазохистских желаний должны каким-то образом вызывать удовольствие, 489