* Данный текст распознан в автоматическом режиме, поэтому может содержать ошибки

ДОСТОЕВСКШ. 625 дйло не хуже другихъ. Какъ я уставалъ и чего это мне стоило—другой вопросъ; но мною довольны, и слава Богу!.. Какъ ни чуждо все это тебе, но я думаю, ты поймешь, что солдатство не шутки, что солдатская жизнь со всеми обязанностями солдата не сон ci> мъ-то легка для человека еъ та ? имъ здоровьемъ и съ такой отвычкой, или лучше сказать съ такимъ пол-нымъ ничегопезнаньемъ въ подобныхъ занятьяхъ. Чтобъ приобрести этотъ iia-выкъ, надо много трудовъ. Я не ропщу: это мой крестъ, и я его заслужилъ». Это смирешв, выражающееся въ послЬднихъ словахъ, показываетъ, что въ Достоевскомъ совершился какой-то переломъ, что въ его душе кое-что «завяло, выбросилось вонъ вместе съ плевелами», что «каторга много вывела» пзъ него. Этотъ переломъ произошелъ въ немъ потому, что онъ л во время увлеченья сощализмомъ былъ «по сердцу русскимъ», какъ онъ говоритъ въ письме къ А. Н. Майкову отъ 18 января 1856 г. « Можетъ быть, пишетъ онъ зд1сь, васъ смущалъ и смущалъ еще недавно наплывъ фрсшцузскихъ идей въ ту часть общества, которая мыслить, чувствуете ? изучаете? Туть была и исключительность, правда, но всякая исключительность до натуре своей вызываете противоположность. Но согласитесь сами, что все здравомыслящее, т. е. те, которые даютъ тонъ всему, смотрели на французскья идеи со стороны научной,— не более, и сами, можете быть, даже преданные исключительности, были всегда русскими. Уверяю васъ, что я, напримеръ, до такой степени родня всему русскому, что даже каторжные не испугали меня,— это былъ русскьй народъ, мои братья по несчастью, и я имелъ счастье отыскать не разъ даже въ душе разбойника вели-кодушье, потому собственно, что могъ понять его; ибо былъ самъ русскьй. Несчастье мое дало мне многое узнать практически, можетъ быть, много вльянья имела на меня эта практика, но я узналъ практически и то. что я всегда былъ русскимъ ььо сердцу». Въ каторге Достоевскш при-зналъ свои дрежнья стремленья, еведьшя его съ Петрашевскимъ, вреднымъ заблу-ждетемъ, за которое «осудилъ бы народъ». Понятно, что при такомъ воззренш онъ долженъ былъ протестовать, когда одинъ изъ его приятелей сказалъ, что его ссылка была деломъ несправедливыми—«Нетъ, коротко, какъ всегда, обрезалъ Достоев-скьй,—нетъ, справедливое. Насъ бы осу-дилъ яародъ. Это я почувствовалъ тамъ только, въ каторге. И почемъ вы знаете— можетъ быть, тамъ наверху, т. е. Самому [Высшему, нужно было меня привести въ каторгу, чтобы я тамъ что-нибудь узналъ, т. е. узналъ самое главное, безъ чего нельзя жить, иначе люди съедятъ другъ друга, съ ихъ матерьальнымъ развитьемъ; ну-съ, и чтобы это самое главное я вы-несъ оттуда, потому что оно дока скрывается только въ народе, хоть онъ гадокъ, воръ, убьйца, пьяница; такъ чтобы я вы-несъ это оттуда и другимъ сообщилъ, и чтобъ другье (хоть не все, хоть очень немноие) лучше стали хоть на крошечку— хоть частичку бы приняли, хоть бы поняли, что въ бездну стремятся, и этого довольно. И этого ужъ много. И изъ-за этого стоило пойти на каторгу/». Уже въ это время, немедленно до выходе изъ каторги, обнарулшвается и мессьанистиче-скш взглядъ Достоевскаго на Россью, какъ на страну съ высокимъ историче-скишъ призваньемъ: такъ, обращаясь къ Майкову, онъ пишетъ: «я разделяю съ вами идею, что Европу и назначенье ея окончите Россия. Для меня это давно было ясно». Вспоминая о томъ, какъ много онъ «мукъ потер пел ъ отъ того, что не могъ въ каторге писать», между темъ какъ «внутренняя работа кипела» и онъ «соз-далъ въ голове большую повесть», Достоевскш сообщаете въ это время Майкову и объ этой довести и о другихъ литературныхъ своихъ дланахъ. «Я боялся, говоритъ онъ, чтобъ первая любовь къ моему созданью не простыла, когда минуть года и когда насталъ бы часъ иедолнетя,—любовь, безъ которой в писать нельзя. Ноя ошибся; характеръ, созданный мною и который есть основанье всей повести, потребовалъ несколькихъ летъ развитш, и я уверенъ, я бы испортила если-бъ принялся сгоряча, неприготовленный. Но, выйдя изъ каторги, хотя все было готово, я не пиеалъ. Я не могъ писать. Одзо обстоятельство, одинъ случай, долго медлившШ въ моей жизни и, наконецъ, посетившьй меня, увлекъ к погдотилъ меня совершенно. Я былъ счастливь, я не могъ работать. Потомъ 41